Автор: Lkv

[kyrenai]

Название: Осенью, в девяностые
Жанр: АНГСТ
Рейтинг: НЦ-17
Рейтинг высокий только из-за смысла
От себя: Прочитала фанф на работе, так захотелось с кем нибудь обсудить.



Саске поглядел на нераспакованную пачку «Kent», пару раз зацепил кончиком ногтя краешек прозрачной пленки, нервно скосил взгляд вправо, к задникам рыночных палаток и ларьков. Так и не распаковал. Убрал обратно.
- Знаешь, пойдем-ка мы отсюда. – Взволнованно и очень тихо сказала пожилая полная женщина маленькой девочке, что держалась за ее руку.
- Но, бабуль, нам же на автобус надо. – Приподнимая тонкие коричневые брови, наивно запротестовала та.
- Пойдем-пойдем. Мы так… пешочком. - И «бабуля» практически насильно потащила внучку прочь с автобусной остановки. Саске тоскливо смотрел им вслед. Для него – вот ведь черт – автобус был единственной возможностью попасть на работу.
Заморосил мелкий дождик. Длинные прямые капли, ударяясь о черный, твердый как камень лед у бордюра, орошали улицу. Саске сделал несколько шагов назад, под прозрачный навес остановки, и вновь покосился вправо. Там, у забрызганных помоями задних стенок сигаретного киоска двое молодых парней, смуглых, черноволосых, били какого-то бомжа.
Тот что-то хрипел и неловко приподнимал руки, стараясь защитить голову, а они все били и били, с какой-то звериной яростью занося ноги в испачканных кровью ботинках для нового удара. Иногда они что-то говорили – толи на азербайджанском, толи на армянском, толи еще на каком языке. Скорее всего, друг другу. А вот ругались они на русском. И это, конечно, было адресовано бомжу.
Саске одернул себя и повторил несколько раз мысленно: «Не смотри». Если будет смотреть, они, чего доброго, и к нему пристанут. А так просто добьют этого мужика и пойдут, куда собирались. Саске стоял, уставившись в занавешенную моросью дорогу. Из-за дождя казалось, что он попал в старое кино. Эффект испорченной пленки.
Один из черномазых за его спиной снова выругался, и послышался новый удар – сильный и не похожий на прежние. Глухой, словно били не кулаком и даже не ботинком. Саске невольно обернулся, забыв об осторожности. Так и есть: схватив бомжа за волосы, один из парней методично ударял его голову об металлический задник ларька. Грязные слипшиеся волосы бомжа блестели красным. Лица Саске четко не видел, но, кажется, он крепко зажмурил глаза.
«Черт!» - Отчаянно уставившись в тихую дорогу, освещаемую скупыми огнями стоящего спиною к ним рынка, Саске чувствовал, как стучит в висках пульс. Он ненавидел ночные смены именно поэтому. Столица, оживающая в темноте, изливала на горожан всю скопившуюся за день грязь. Она была отвратительна, она смердела этой жестокостью и беспричинной людской ненавистью друг к другу. И, словно над городом висело проклятье, это повторялось из ночи в ночь.
«Поскорей бы его уже убили», - мелькнуло у Саске в голове, когда один особенно громкий удар вновь прервал на мгновенье музыку города: шум проезжей части и далекий людской гул, слышимый с рынка. Но то было лишь на мгновенье - музыка заиграла вновь, а за остановкой послышались усталые вздохи. И Саске понял: все завершилось. Шарканье ног по мокрой зимней дороге, посыпанной гранитной крошкой, лишний раз подтвердило это. «Он умер?». Саске хотел обернуться и боялся - но отчего-то не мертвеца, а живого человека. Живого, избитого, нуждающегося в помощи, необходимость в оказании которой у любого прохожего вызвала бы разве что раздражение.
Саске вновь пообещал себе «не смотреть» и обратил все внимание на пустую дорогу. Вот пронеслась легковушка, за нею джип. Как назло, ни автобуса, ни маршрутки.
Сзади послышалось легкое шуршание.
«Он жив!..».
Предательски дрогнула рука, но больше звук не повторился. Тогда Саске бросил быстрый взгляд через плечо. Бомж сидел, прислонившись спиной к палатке и в неестественной позе раскинув ноги. Его глаза, залитые чернеющей в полутьме кровью, были все так же закрыты. Он был без сознания. И это добавило Саске смелости. Повернувшись к бомжу, он пристально оглядел его с головы до ног. Тоска и отвращение к преступному ночному городу росли и будили в Саске отчаяние, но он не отводил глаз. Так было всегда: даже красота не привлекала человеческого внимания надолго, зато от уродства никто не мог оторвать взгляда.
Скользнув по грязному рукаву куртки бомжа, Саске взглянул на его чумазую руку. В крепко сжатом кулаке тускло блестела тоненькая элегантная цепочка. Несмотря на бессознательное состояние, хватка не ослабла – напротив, с той секунды, как отключился мозг, словно застыв в судороге, рука так же крепко сжимала цепочку. Саске сделал несколько шагов вправо и заглянул в маленькую щель между внутренней стороной руки бомжа и его бедром. Крест. Декоративный - красивый, резной. В грязи, где выпало ему находиться, он, казалось, блестел так, как не блестят никакие другие самые чистые и самые красивые кресты. А еще он был из настоящего серебра, а на обратной его стороне было написано «amen» витиеватой прописью. Саске даже не нужно было проверять, так ли это. Он прекрасно помнил каждую линию в узоре букв, каждый изгиб украшения. Это был крест его матери.

Осенью, в девяностые.

История эта берет начало в таком далеком, как кажется молодым, и одновременно таком недавнем, как полагают старые, тысяча девятьсот девяносто втором году; осенью грязной, дождливой - какой ей, осени, быть и положено, и какой ее желают как можно реже повидать на своем веку люди. В один из таких серых промозглых дней в детском приюте, совсем, в общем-то, непримечательном (потому как, что может быть примечательного в приюте, в какое бы время он не существовал и в каком городе не находился?), произошло событие, также не выходящее за рамки обыденного и от того, наверное, даже скучное, но, тем не менее, положившее начало этому повествованию.
Из того, что приютские были разбужены в девять часов, следовало сделать вывод, что это был выходной. А из того, что еще не проснувшиеся до конца, только-только наспех побросавшие в желудки среднего качества завтрак малыши из дошкольной группы были чуть ли не насильно впихнуты в самую большую детскую комнату, можно было предположить, что либо у достопочтимой администрации сего заведения сложилась очередная тирада, адресованная малолетнему контингенту приюта, либо какое-то волнующее событие, наконец, произошло в их практически полностью забытой внешним миром обители.
Когда малыши были несколько раз пересчитаны для выявления бессовестных беглецов (коих, к слову, обнаружилось три человека, и за которыми тут же был отправлен патруль в виде двух энергичных воспитательниц), в помещение вплыла заведующая данным заведением – женщина средних лет, обладающая внушительным (если не сказать – устрашающим) бюстом и оригинальным именем - Шехерезада Петровна. Выпятив для наибольшего эффекта грудь и приняв величественный вид, Шехерезада Петровна размеренно прошествовала в центр красивого черно-палевого ковра – единственного предмета роскоши в приюте, не считая, конечно, кабинет самой Шехерезады Петровны, куда по известной причине доступ простым смертным был закрыт. За руку она вела (как сама наивно полагала) и тащила (как это было на самом деле) маленького черноволосого мальчика с очень светлой кожей и очень темными глазами. На вид он был не старше шести лет, немного печален, но совсем не напуган, что со всей справедливостью можно было сказать про остальных новичков приюта. Меньше всего он напоминал сироту, но раз уж его вела за руку сама заведующая, то предполагать что-то иное было невозможно. В массе усевшихся на диване и рядом с диваном приютских послышался шепот. Уловив в нем нечто опасное для принудительной идиллии своего королевства, Шехерезада Петровна цыкнула на малышей и представила им нового мальчика.
Его звали Учиха Саске, ему действительно было шесть лет, и он в самом деле оставался жить с ними как сирота. Такой же, как и все здесь. Определив мальчика в подходящую возрастную группу, заведующая милостиво спихнула все прочие проблемы на конвоирующих детей воспитательниц и удалилась обратно в свой кабинет с чувством перевыполненного долга. Посетовав немного на свою обленившуюся начальницу, женщины, предварительно спровадив детей в комнату по соседству, полюбовно уселись рядышком на обшарпанном длинном диване, так невыгодно контрастирующим с украшавшим пол ковром, и начали перелистывать личное дело, прибывшее вместе с малышом, уложив папку к себе на колени - и, в общем и целом, очень смахивая в процессе на двух девиц, просматривающих фотоальбом.
- Так, а из какого приюта он к нам попал? – Глубокомысленно вопросила спустя пару минут та, что напоминала девицу сильнее.
- Ни из какого. – Ответила другая, менее смахивающая на юную особу и бесконечно по этому поводу переживающая. – Его из центра нам выслали…
Сие расплывчатое заявление, из которого очень напрашивался вывод о том, что Саске – посылка, означало, что без родительской опеки мальчик остался совсем недавно, а вовсе не был перенаправлен из одного детдома в другой, что, к слову, для обоих женщин было случаем весьма обыденным и привычным. А потому первая воспитательница, по-видимому, не до конца вникающая в смысл иероглифов Шехерезады Петровны и какого-то другого субъекта, как и все начальники привыкшего писать исключительно неразборчивым почерком, попросила свою коллегу озвучить причину пребывания Учихи Саске в приюте. Та довольно сердито заметила, что причина пребывания в приюте всегда одна и та же, и не знать ее – верх глупости, на что первая воспитательница сказала: «Верх глупости – считать, что для потери родителей причина существует одна и та же», - после чего обе женщины пришли в ужасное озлобление друг на друга и, возможно, ругались бы еще долго и счастливо, если бы в комнату не вбежал один из малышей, заливающийся слезами и лепечущий что-то непонятное. Вернувшись к исполнению своего воспитательского (и, скажем по секрету, совсем не любимого ими) долга, женщины отвлеклись от ссоры, потом так же незаметно о ней позабыли и, наконец, полностью примирились, потому как очень трудно враждовать, когда даже не помнишь, из-за чего началась вражда. Только после обеда, в тихий час, снова усевшись на громоздком старом диване, воспитательницы вспомнили о своей недавней стычке и загорелись желанием узнать, был ли у Саске отец-наркоман или мать-проститутка, или оба они – уголовники, но вовсе не хотели бросать сына, а просто сейчас очень заняты, потому что сидят в тюрьме. Словом, узнать ту волнующую их светлые умы причину, по которой такой «домашний мальчик» вынужден был находиться в таком неподходящем «домашним мальчикам» месте. Прочтя приписку, сделанную, по всей видимости, их дорожайщей начальницей, женщины почувствовали то, что по логике вещей на подобном месте работы чувствовать уже давно были не должны – удивление.
- Да, не повезло мальчишке… - Бесцветно заметила одна.
- Да, бывает же… - В той же манере откликнулась другая.
- Пф! Ты вспомни, где мы живем. Здесь бывает все!
На том и закончили.

* * *

Здание детдома было настолько старым, что при первом взгляде на него вполне логично было бы предположить, что оно застало самого Иосифа Виссарионовича Сталина. А при взгляде втором, третьем и всех последующих возникало не менее стойкое предположение о том, что Сталин и выдал указ о его постройке, а вслед за этим также выдал указ об аресте большинства его инженеров-строителей с последующей их высылкой в ГУЛАГ, потому как единственное воспоминание о приюте, оставшееся в умах всех, кто жил рядом с ним, сводилось к тому, что здание с завидным упорством пыталось развалиться, обрушиться и - чуть реже - загореться в связи с дурным качеством электропроводки. Внешне приют, однако, имел довольно приличный вид, если, конечно, отбросить тот факт, что он был выкрашен в песочный цвет, построен по типу зданий пятидесятых (если и вправду не в пятидесятые) и, в общем и целом, смахивал на психиатрическую лечебницу. Внутри дело обстояло немного хуже. «Немного» это выражалось в подтеках на потолках, облупившихся стенах, разбитых какими-то могучими ребятами кафельных плитах и жгучей потребности в капитальном ремонте всего того, что еще можно было отремонтировать. Лежа в мальчишечьей спальне во время тихого часа, Саске как раз знакомился с перечисленными выше достопримечательностями своего нового дома. Однако, дабы не предстать перед читателем настроенными столь пессимистично, стоит отметить, что и в этом полуразвалившемся пристанище сирот было нечто светлое (например, одно из пятен на потолке напоминало солнышко). И своей мрачностью приют в данный момент большей частью был обязан дождю и мерзкой осенней погоде, навевающей тоску на его обитателей.
После тихого часа, который на удивление Учихи Саске, ранее посещающего подготовительный класс начальной школы, действительно был именно тихим и именно часом, по всем порядкам данного заведения должен был последовать полдник, а после – прогулка, весьма радостное для малышей мероприятие. Но прогулка не состоялась, потому что снова пошел дождь, и Саске, с самого утра чувствующий себя, выражаясь языком крылатых фраз, не в своей тарелке, почувствовал себя ко всему прочему еще и очень одиноким, всеми забытым и брошенным, но попытки сблизиться с кем-то из сверстников все равно не предпринял.
Он сидел на низком обшарпанном (что, по-видимому, являлось символом приюта) подоконнике, глядя в вымытое надоедливым дождем окно, когда в игровую вошел какой-то мальчик, на вид его сверстник, безусловно, не присутствующий ни на утреннем «собрании», ни во время обеда, тихого часа и полдника. Саске мог поклясться, что видел его впервые, а не просто «не заметил раньше», потому что трудно было не заметить голубоглазого мальчишку, смуглого на лицо, со светлыми, цвета пшена волосами. Так Саске впервые увидел Узумаки Наруто.
Его имя он, конечно, не знал тогда. Впрочем, то было ему и неинтересно. Смотрел на незнакомого мальчишку он со скуки, выделял из толпы только из-за броской внешности. В оконном отражении мальчик подошел к одной из воспитательниц, которая тут же, даже как-то слишком резво, что было для нее, несомненно, подвигом, наклонилась к нему и, предварительно потрепав по голове, что-то спросила. Мальчик ответил – кратко и немного застенчиво. Улыбнувшись и снова взъерошив золотые волосы мальчугана, женщина кивнула ему, что, должно быть, указывало на завершение разговора и позволяло мальчишке исчезнуть в любом из четырех направлений. Мальчик хотел было уже уйти, но тут другая женщина, подобно первой проявив чудеса прыти, окликнула его и, когда он подошел, что-то прошептала на ухо, заговорчески при этом улыбаясь. Затем она кивнула в сторону Саске, покровительственно воззрившись на последнего. И мальчик повернулся к оккупированному Учихой окну, и некоторое время молча разглядывал Саске, открыв рот и удивленно приподняв светлые брови.
Этот взгляд разозлил Учиху. Он вспомнил тотчас же, почему оказался здесь, вспомнил взгляды других, объединенные в одно этим изумлением. Почему-то ему показалось тогда, что парень все о нем узнал. Узнал, что случилось с ним неделю назад, узнал даже, что он сейчас чувствует. То было весьма глупо, беспричинно, потому что Саске также прекрасно понимал, что его тайна останется только его тайной: воспитатели не имели права разглашать причину его прибытия в приют. Но проигнорировать ассоциации, всплывающие при воспоминании об этих многочисленных взглядах, не получалось, и когда паренек подошел к нему, лишь из-за этой глупой параллели Саске повел себя грубо и раздраженно, забыв про свое недавнее желание перестать быть одиноким в этом незнакомом доме.
- Привет. – Поздоровался светловолосый мальчишка, устраиваясь рядышком на подоконнике. – Ты новенький, да?
Учиха некоторое время угрюмо смотрел в окно, надеясь, что незнакомец исчезнет сам, если старательно его игнорировать. Но незнакомец все так же сидел рядом с ним и исчезать никуда не торопился. Тогда, собрав все хладнокровие, коим наделила его природа, Саске бросил краткое «да», а произнеся это, убедился в том, что хладнокровием природа его, скорее, обделила, потому что, только лишь услышал его ответ, мальчишка заметно поблек, если говорить о его лице, и посерел – если толковать об общем состоянии.
- Ты… А почему попал сюда? – Запинаясь, озвучил вопрос «номер следующий» малыш, видимо, еще не утеряв надежды завязать знакомство с новоприбывшим товарищем.
Саске даже не представлял, как следующая его реплика походила на более раннее заявление одной из воспитательниц.
- А как думаешь, почему сюда попадают?
Незнакомец снова запнулся и смущенно уставился на пожелтевший подоконник, а потом - виновато – на Саске.
- Да я про…не то. – Попробовал спасти ситуацию он. – Ну, я, например… я тут всегда был. А ты только что приехал. Вот я и спросил, почему? – И он посмотрел своими огромными голубыми глазами в глаза Саске. И повторил.- Почему?
Будь он постарше, будь постарше Учиха, так глупо не закончился бы их первый разговор. Раздражаясь на прямоту мальчишки, на открытость, что читалась во всем его облике и яснее всего – в глазах, Саске не знал, что стоит ответить. Еще долгое время сдерживаться, когда сверстники затрагивали эту тему, было тяжело для него. В тот раз он просто ушел. Спрыгнул с подоконника, оставляя наивного мальчишку без ответа.
- Эй… - Тихо окликнул его тот, но Саске, словно не услышав чужого голоса, направился в сторону спален, надеясь оторваться от ненужных воспоминаний хотя бы там.
Около двери в коридор его задержали два парня. Одному навскидку было лет пять, другой был ровесником Саске. Один был высокий и непропорциональной худой, другой – толстоватый, что казалось совершенно фантастичным в данном заведении. У одного был острый длинный нос и воровато бегающие глазки, другой же отличался исключительной добродушностью, нарисованной на его физиономии и по обыкновению являющейся неотъемлемой частью облика толстяка или человека, к ожирению склонного. Словом, это был неповторимый в своей нелепости дуэт, настолько негармоничный, что, будь Учиха в более удобоваримом расположении духа, он не сдержал бы улыбки, глядя на них. Однако сейчас он лишь хмуро поинтересовался:
- Вы чего?
- Так… - Начал парень с бегающими глазками. – Просто сказать хотим… Ты правильно поступил, когда от Узумаки ушел. Лучше и не подходи больше. Мы все так делаем. – И на этом месте парень так выразительно посмотрел на Саске, что последнему на миг причудилось, будто перед ним материализовался другой человек.
- Почему? – Растерявшись, спросил Учиха, уже позабыв о своем намерении предаться страданию в пустой спальне.
- Он…это… - И парень многозначительно выписал рукой в воздухе внушительных размеров крендель, смысл которого остался для Саске загадкой.
- Больной. – Вставил будущий толстяк.
- Да. – Подтвердил парень с бегающими глазками.
На этой волнующей ноте разговор зашел в тупик, и некоторое время все трое пребывали в неприятном молчании. Затем Саске спросил: «Чем?».
- Ну… - Потянули канитель с новым приливом сил его информаторы. – Не знаем. Ты сам увидишь. Это у него часто бывает.
И закончив созданием интриги, мальчишки снова замолчали, а потом предложили Учихе пойти с ними – поиграть. Бросив быстрый взгляд на Узумаки и заметив, что тот также смотрит на их компанию: на него – с огорчением, на мальчишек – с обидой, Саске устало вздохнул и, отказавшись, направился в спальню, хотя в уединении уже не чувствовалось острой необходимости. Покидая комнату, он отметил про себя, что его разговор с мальчишкой, к которому «никто никогда не подходил», чем-то очень смахивал на проверку, какую обычно устраивают новичку, чтобы понять, «свой» ли он. Саске не ошибся. Проверка это и была. И, рано или поздно, ее проходили все. Кроме Наруто.

* * *

Он не лукавил, когда говорил, что был здесь всегда. Самые первые воспоминания были связаны в его мыслях с этими старыми стенами. Возможно, для него было бы многим лучше вместо пребывания в одном приюте скитаться по московским детским домам, больше, чем на полгода, ни в одном из них не задерживаясь. Так часто бывает. Кого переводят из-за негодного поведения, словно в новой обстановке он автоматически превратится в «золотого ребенка», кого – по неким сказочным причинам, не предающимся огласке. Но на Наруто эти причины не распространялись, а вел он себя сносно, и потому прожил в одном детдоме всю свою недолгую жизнь, не считая, конечно, первых ее годов - но не потому, что они были проведены с родителями, а потому что в приют отправляли с трех лет. Первое время, когда его болезнь из-за юного возраста была опаснее всего, возни с ним было много, и, скорее, именно из-за этого особого внимания со стороны воспитателей Наруто изначально был не со всеми, а один. Сверстники, такие же несмышленыши как и он, были чуть ли не до полуобморочного состояния напуганы известием о том, что Узумаки Наруто остается жить с ними на правах самого обычного ребенка. По их предположениям он уж никак не мог являться обычным - в конце концов, он был болен, с рождения. Отвращение к нему было открытым с самого начала. Товарищи не столько боялись, сколько презирали его за этот недуг, взращивая неприязнь к больному из омерзения к болезни. И возможно, оттого, что Наруто не помнил к себе другого отношения, он не видел в отчуждении сверстников ничего противоестественного. Он привык. Привыкли избегать его и ребята. Должно быть, застань мальчика первые симптомы болезни чуть позже, они иначе бы отнеслись к ней. Потому для Наруто и было бы лучше скитаться по детским домам как многим другим сиротам. В надежде прижиться хоть где-нибудь.
И все же неудачи со старыми товарищами не мешали ему пытаться сойтись с новыми, а неудачи с одними «новыми» не останавливали от намерения сблизиться с другими. По сути, к этому и сводилось его общение со сверстниками – к бесконечным надеждам завести знакомство, бесконечным попыткам и таким же бесконечным, идущим, казалось, с ним по жизни нога в ногу неудачам. Потому что, рано или поздно, очередному «потенциальному знакомому» приходилось делать выбор. С кем быть: со всем или с одним Наруто. Быть со всеми значило иметь сильную поддержку, многочисленную компанию и гордость за первые два достояния. Быть с Наруто значило стать как он изгоем. Нетрудно догадаться, в чью пользу неизменно делался выбор.
Саске не стал исключением из этого правила. Во всяком случае, сначала. Тогда, подозвав Узумаки к себе, воспитательница шепнула ему на ушко, что с этим мальчишкой у Наруто, несомненно, получится подружиться, потому что они похожи. Она так и сказала: «Похожи», - и это слово произвело на Наруто магическое воздействие. Приободренный заверениями женщины на тему «все замечательно будет», он уверенно направился прямиком к сидевшему на подоконнике черноволосому мальчику. Чтобы после снова сказать: «Не удалось».
Саске не потратил на него и пяти минут. Успели с ним поговорить приютские, или он был таким сам по себе - то оставалось под вопросом, но холод и грубость этого мальчишки стали единственным, что запомнилось Узумаки при первом их разговоре. Оставив без ответа последний вопрос, Саске ушел, и Наруто мог видеть, как у самой двери его задержали двое ребят. Быстро сказав что-то, кивнули в сторону Узумаки. А после как на некрасивую и, должно быть, от того сильнее всех остальных притягивающую любопытный взгляд картину посмотрел на него Учиха Саске. Наруто не нужно было долго думать, чтобы понять, о чем с ним говорили приютские. Так жизнь в доме вернулась на круги своя: ребята были отдельно, Наруто – отдельно, Саске – со всеми, но пока один, как то и должно было быть по правилам детского коллектива, если речь шла о новеньком. Через день-другой он бы уже окончательно влился в шумную компанию приютских ребят, что послужило бы неофициальным занавесом очередному акту узумаковских надежд. Но он не торопился сближаться ни с кем. Недобрые к любому непохожему, но открытые для таких же как они, сироты готовы были принять Учиху в свой круг с распростертыми объятиями - особенно после того, как он дал отворот-поворот Узумаки с его дружескими притязаниями по собственной воле. Но Саске не было дела до их «круга». Он не нуждался ни в обществе, ни в развлечениях, ни в веселье. Он старался отойти в сторону от шумной толпы ребят, когда они выходили на прогулку, словно и не принадлежал к приюту, он предпочитал бесполезное одиночество игре в импровизированной детской сиротского дома, словно было что-то заманчивое для него в отчуждении. Замечая это, Наруто сперва думал, что мальчику просто неуютно, потом – что ему скучно с глупыми, по собственному предположению Узумаки, ребятами-сверстниками. Он еще несколько раз подходил к Саске, наивно полагая, что в его глазах он будет отличаться от остальных приютских. Он и вправду отличался. Только не в свою пользу.
Учиха отталкивал его. Раз за разом. Будь Узумаки старше, он смог бы понять, что нужно Саске, и что это далеко не игры, царящие в группе приюта «от семи и младше». Но для детей не существует ни одного удовлетворительного объяснения потребности в одиночестве, и Наруто характеризовал как нечто из ряда вон выходящее замкнутость Учихи.
Прошла неделя. Мирно бредущая к октябрю осень раздобрилась на парочку теплых дней. В этот промежуток времени от влияния ультрафиолетовых лучей настроение всей главенствующей верхушки улучшилось до степени неописуемого счастья. Разнежившись под теплым осенним солнышком и обленившись подобно поздним жирным мухам, воспитательницы дремали на лавочке в парке, куда по случаю нагрянувшего невзначай бабьего лета были приведены младшие питомцы детского дома и отданы под попечительство питомцев старших. Последние, надо отметить, являлись индивидуумами 10-12 лет, что могло означать лишь одно: приютские правила были злостно нарушены. Уже в который раз.
Рассредоточившись по детской площадке, малыши, не заметив столь грубой оплошности со стороны своих воспитательниц, самозабвенно предавались увлекательнейшим забавам, выражающимся, в основном, в закапывании в песок отдельных товарищей и странной игре под рабочим названием «столкни меня с горки, если сможешь», крайне популярной среди малолетних представителей сильного пола.
Наруто, только заметив, что бдительность воспитательниц значительно ослабла, а потом и вовсе скатилась к нулевой отметке, тут же ретировался со злополучной площадки. Дабы читатель не подумал про данное место ничего ужасного (потому как то была очень хорошая площадка, хотя как и все в жизни приютских – облезлая), стоит уточнить, что «злополучной» Узумаки ее назвал лишь потому, что лично для него на ней не находилось никаких забав. С сожалением отметив про себя, что его даже не захотели закопать в песок, Наруто поплелся, выражаясь исконно русской пословицей, куда глаза глядят и куда подальше от места, где он сам себе смутно напоминал приведение, невидимое для всех.
Пройдя к концу аллеи, укрытой от солнца березовыми ветками с поредевшими желтыми листьями, Наруто устроился на миниатюрной скамеечке с изящными черными ножками, и, положив по неизменной привычке на нее одну ногу, впал в состояние общей апатии и тихой грусти, странным образом уживающейся с этой самой апатией. Немного прошло времени, прежде чем он со свойственной любому ребенку незлобливостью забыл о товарищах, в нем не нуждающихся, своих детских обидах и заскучал. С усталым безразличием он скользил взглядом по пустой аллее, рассматривал золотые листья, ковром устлавшие корни берез, размышляя при этом о том, как неудобно, что его волосы такого же цвета и, наверное, должны всегда напоминать осень. Подумав еще немного о подобного рода несуразицах, он вынужден был отвлечься, потому как в один прекрасный момент, даже легким шорохом не омраченный, на его плечо легла чья-то рука…
Рука была очень большая и тяжелая, из чего можно было сделать вывод, что принадлежала она человеку также большому и тяжелому. Придя к такому умозаключению, Наруто не на шутку перепугался и с поразительной быстротой вскочил на скамейку, разворачиваясь к незнакомцу лицом.
Это был мужчина. Средних лет, приятной и, казалось бы, совсем безобидной наружности. На нем был опрятный серый костюм, под пиджаком которого виднелась синяя рубашка и бардовый галстук, враз развеявший все подозрения Узумаки и расположивший его по отношению к незнакомцу очень для незнакомца выгодно.
- Здравствуйте… - Поздоровался Наруто, обращаясь большей частью к галстуку.
- Здравствуй, малыш. – Очень ласково (пожалуй, даже слишком ласково даже для человека с галстуком) ответствовал незнакомец. – Потерялся?
Наруто, которого последнее предположение мужчины очень задело, попытался добавить в следующую свою реплику как можно больше уверенности и независимости.
- Я? Нет! – Для большей уверенности и независимости он даже встал в позу, принадлежавшую бы памятнику Ленина, будь у него опущена рука. – Я просто тут сидел и ничего не потерялся.
Галстучный незнакомец весело улыбнулся, обнажая белые зубы, и присел рядом.
- Не против, я присоединюсь?
- Не против… - Ответил Узумаки, так и не поняв, зачем надо спрашивать разрешение, уже сделав то, на что это разрешение требовалось.
Некоторое время просидели молча, после чего незнакомец начал донимать Наруто расспросами о его семье. Честно ответив, что семьи своей никогда не знал, Наруто, в свою очередь, спросил галстучного типа, есть ли семья у него, и, если есть, почему он не гуляет вместе с ней.
- Я бы так и делал, будь я на твоем месте, дядя… - Заметил он весьма печально под конец их игры в вопрос-ответ.
Незнакомец задумался ненадолго, приставив при этом указательный палец к подбородку с очень внушительным видом (определенно, этот жест предназначался для оказания наилучшего эффекта на Узумаки), а затем сказал следующее:
- В принципе, это можно устроить, малыш. – И он лукаво взглянул на Наруто. – Есть у меня проверенный способ…
Со всей детской наивностью Узумаки внимал каждому его слову и с удивлением смотрел в серые глаза незнакомца.
- Правда?.. – Выдохнул он, когда галстучный тип оборвал свою речь на самом интересном месте и с мудрым видом замолчал.
- А то! – Авторитетно заявил неизвестный. – Ты не знаешь, малыш? Семью и найти можно… И я занимаюсь именно этим – помогаю таким как ты. – Присовокупил он.
Наруто не заподозрил в столь чудесном совпадении ничего для себя опасного, но почему-то сильно опечалился после последних слов галстучного типа.
- А зачем искать того, кто сам тебя бросил? – Грустно спросил он.
Тип запнулся, придя к неутешительному выводу о том, что его план зажил собственной жизнью и свернул куда-то в совершенно ненужную ему, типу, сторону.
- Ну-ну… - Загнусавил он, похлопывая омраченного собственными печальными домыслами мальчика по плечу. После, переместив тяжелую ладонь на светлую голову Наруто и занявшись взъерошиванием его волос, а потом и поглаживанием его шеи, субъект в галстуке произнес с видом большого знатока. – Ты посмотри на себя – какой ты милый мальчик! - И субъект улыбнулся «милому мальчику» не менее милой улыбкой. – Дурак тот, кто бросит тебя, поверь. А поскольку родители такого чудного малыша дураками быть ни в коем случае не могут, мы делаем вывод, что они тебя не бросили, а потеряли. И мне кажется, ищут до сих пор.
- Здорово! – Пришел после недолгих раздумий к приятному заключению Узумаки. – Меня кто-то ищет… Здорово, дядя! – И он радостно улыбнулся дяде-незнакомцу, вследствие чего у последнего мгновенно отвисла челюсть и очень подозрительно забегали глаза. Остановившись на лице Наруто, глаза лучезарно засветились (предположительно – бескорыстным счастьем за Узумаки), и галстучный тип, предварительно с нежностью отведя светлые пряди со лба мальчика, предложил Наруто полакомиться в честь такого приятного завершения их беседы мороженым. Предложение было принято с неописуемой радостью, и, схватив своего «дядю» за руку, Узумаки, приплясывая от неожиданно свалившейся на его голову удачи, двинулся вслед за незнакомцем.
Незамеченные никем, они прошли глубже в парк (что Наруто не заметил) и свернули на проезжую дорогу (чему Наруто не удивился). У обочины стояла черная блестящая машина, весьма популярной в те времена модели, к которой галстучный тип и подвел Узумаки.
- Залезай, малыш. – С отеческой улыбкой предложил он.
Наруто с сомнением посмотрел на автомобиль.
- Туда?
- Туда.
- А мороженое?
- Ждет тебя внутри.
Узумаки впал было в тягостные раздумья, но незнакомец так добродушно улыбнулся и так интеллигентно поправил злополучный галстук, впоследствии долгое время являющийся Наруто в кошмарах, что дальнейшее промедление показалось мальчику самой большой ошибкой, какую он вообще мог совершить.
Салон машины был очень уютным, а сидения – мягкими и теплыми. В воздухе витал слабый запах аэрозоля, обычно использующегося в машинах чересчур щедро. Галстучный тип разместился рядышком с Наруто, на заднем сидении, и теперь заискивающе смотрел на мальчика, а улыбка его из милой трансформировалась в плотоядную с невероятной скоростью. Выждав некоторое время, достаточное для того, чтобы Наруто окончательно потерял бдительность, тип непреднамеренно, как подумал в тот момент Узумаки, и очень даже преднамеренно, как из достоверных источников мог заключить сам тип, положил руку на плечо мальчишки и осторожно притянул его к себе. Что тип хотел проделать дальше – об этом нам остается лишь догадываться, потому что писк телефона в потайном кармане его пиджака помешал свершиться чему бы то ни было.
- Сиди здесь… - Уже не так ласково, как пару минут назад бросил галстучный незнакомец, выбираясь из салона и для чего-то уединяясь с трубкой в ближайших кустах.
Омраченный отсутствием мороженого, Наруто сперва молча глазел по сторонам, затем обшарил всевозможные щели с целью обещанное угощение найти самому и, не найдя ровным счетом ничего, собрался было бросить обладателя сей бесполезной - потому как лишенной мороженого - железяки, но, толкнув дверь, понял, что бросить никого не сможет, потому что заперт и брошен сам.
Неожиданный стук в окно прервал его связанные с собственным несчастьем переживания. Он повернулся на звук: зацепившись руками за бесполезную в данный момент ручку двери, через стекло на него удивленно глядел Учиха Саске.

Полагаем, не стоит тратить драгоценное время читателя, в красках расписывая шок Саске от встречи с Наруто и шок Наруто от встречи с Саске, однако рассказать, как оказался в таком отдалении от приютских питомцев во главе с все еще дремлющими воспитательницами Учиха, следует хотя бы для очищения авторской совести и целостности причинно-следственных связей. Итак, ведомый непонятой никем, кроме него самого потребностью в одиночестве, любовью к тишине и приобретенной еще в лоне семьи отличительной склонностью к побегам, Саске смекнул, что возвратить его к сверстникам воспитательницам будет непросто по той причине, что они спят, а выбранным им в заместители старшим ребятам – неохота, потому что они хоть и старшие, но все еще ребята. Придя к такому немудреному выводу, Саске пришел к выводу еще более простому – он может беспрепятственно исчезнуть из толпы приютских, немного погулять в дорогом сердцу одиночестве и вернуться, никем не замеченный. Весьма довольный таким раскладом, он ушел прочь с площадки и по воле случая, а может, и от того, что питал неконтролируемую тягу к заброшенным романтичным местам, оказался на той же аллее, куда, гонимый всеобщим безразличием, сбежал Узумаки Наруто. Приютского мальчишку с неизвестной болезнью Саске узнал сразу же, хотя тот и сидел рядом с рослым мужчиной в сером костюме, что, несомненно, было немного нелогично для малыша из детдома. Любопытен был и тот факт, что и Наруто, и неизвестный вели себя как давние знакомые – говорили о чем-то очень увлеченно и по-свойски; словом, являли собой довольно примечательный объект для учиховской слежки. Прошло некоторое время, и разговор их зашел в тупик, что красноречиво светилось на расстроенной физиономии Узумаки. Неизвестный Саске субъект, однако, в тупик пока не собирался, что, в свою очередь, было написано на физиономии его. Выдав Наруто какую-то, судя по прояснившемуся лицу последнего – проникновенную речь, субъект перешел к главной своей, на тот момент, задаче: он начал гладить мальчика. Пока его рука блуждала где-то в золоте волос Наруто, Саске был просто начеку. Но потом рука переместилась на шею и начала исследовать ее, а затем оказалась за ушком малыша и, словно тот был котенком, принялась за ушком ласково почесывать, изредка перемещаясь на щеку мальчишки, чтобы и ее не оставить без должного внимания. Данные действия вкупе с добродушной физиономией мужчины и лучезарной улыбкой, ее озаряющей, напомнили Саске об одной прелюбопытной истории, для самого Учихи являющейся ни чем иным как страшной-престрашной сказочкой на ночь. Страшной-престрашной история была потому, что ее главным героем был маленький мальчик, а главным злодеем – большой взрослый дядечка; и под конец истории мальчику стало очень больно, а дядечке – очень хорошо. Сказочкой на ночь история являлась потому, что Саске ее услышать не должен был, и потому, что ее поздним вечером рассказывал его маме его папа, только-только вернувшийся со службы. Особенно ярким воспоминанием касательно сказочки было еще и то, что Саске не мог заснуть после того вечера в течение двух недель, мучимый кошмарами с собой в роли маленького мальчика.
Так, следуя за Узумаки Наруто, который, потакая своей неповторимой природной глупости, уходил за ручку с незнакомцем вглубь парка, Саске был ведом в основном благородными порывами, неприятными воспоминаниями о кошмарах и чувством долга, что подразумевало в Наруто товарища и посему не позволяло бросать его в беде.
Когда они залезли в машину, Саске не на шутку перепугался, задаваясь справедливым вопросом: «И что я могу сделать теперь?». Но затем злодееобразный мужик вылез из автомобиля и по какой-то одному ему известной причине полез в кусты, сжимая в руке что-то черное. Осознав, что это шанс, дарованный свыше и даже уверовав на некоторое время по этому случаю в Бога, Учиха подбежал к машине и, совершив ряд сложный действий, прочно прицепился к ее задней дверце с весьма шокированной физиономией, которую и узрел, повернувшись на стук, Наруто.
- Саске! – Воскликнул он, поначалу отшатнувшись от окна. – Ты что тут делаешь?
Вопрос был очень логичный (и потому от Узумаки совсем не ожидающийся), и Саске, без сомнения, смог бы ответить и на него, и на все последующие вопросы, если бы плотно закрытое окно не было звукоизолирующим. Глядя на забавную пантомиму по ту сторону чудо-стекла, Учиха понял, что пора переходить к решительным действиям.
И решительный Саске проделал следующее: он поднял руку и начал усиленно вращать кистью в воздухе, затем тыкать куда-то вниз, а потом – стремительно закидывать ее вверх и так же быстро ронять. При помощи дополнительных гримас со стороны Учихи Наруто, наконец, добрался до истины сих телодвижений. Истина заключалась в том, что надо было открыть окно.
- Ты дурак! – Задушевно поприветствовал Саске мальчишку, когда окно оказалось открыто.
- Ты ругаешься! – С неподдельным ужасом воскликнул Узумаки.
- А ты дурак!
Зловещее шуршание в кустах, означающее приближение блудного мужика, прервало этот высокоинтеллектуальный разговор.
- Вылезай. – Шепнул Саске и потянул Наруто за рукава куртки.
- Но мороженое… - Пискнул тот, прежде чем свалился с Учихой на негостеприимный жесткий асфальт проезжей части.
- Эй! – Послышалось от галстучного типа, пред которым во всей полноте предстал героический подвиг Саске. – Эй! – Послышалось снова, уже с нотками угрозы в голосе, когда Наруто, увлекаемый своим спасителем в лес, мелькнул на другой стороне дороги и исчез в кустах.
- Эй? – Снова повторилось на пустой проезжей части. И на сей раз это прозвучало как риторический вопрос.

Они бежали по лесопарку, перепрыгивая поваленные бревна и коряги так прытко, как это только могли делать двое шестилетних малышей. Опасность уже не угрожала им – никакой погони, подобной преследованиям в голливудских фильмах, не наблюдалось, и для обоих ребят лучшим выходом было бы остановиться. Особенно потому, что бежали они в направлении, противоположном детской площадке.
Прошло не больше минуты, и Саске услышал умоляющий голос Узумаки.
- Саске!
Он не придал этому зову ни малейшего значения, упорно делая вид, что не слышит, но тогда крик повторился.
- Саске, стой! - И, не успел Учиха возмутиться по поводу того, что бегут они недолго, и устать за это время может лишь слабак, Наруто сам отпустил его руку.
Он остановился у какого-то перекошенного клена и, опираясь руками о колени, тщетно пытался отдышаться, а после – неестественно, как марионетка, чьи нити отпустил кукловод, подался вперед и упал. И хотя прямо перед ним виднелись выпирающие из черной земли корни, такие же корявые и кривые, как дерево, которому они принадлежали, Наруто даже не попытался уклониться и повалился, ударившись носом об одну такую корягу. Чуть позже, когда все закончилось, Саске смог разглядеть на темно-коричневом корне бардовые пятна его крови. А тогда он окликнул испуганно:
- Ты что?
Но Наруто ничего не ответил.
Пытаясь усмирить гулко стучащий в груди страх, Саске осторожно подошел к нему, наклонился и, обхватив за плечи, приподнял, чтобы взглянуть мальчику в лицо. Кожа Узумаки казалась синюшной, а глаза были полузакрыты. По-детски впечатлительный, Саске сперва чуть не выронил Наруто, испугавшись его посиневшей физиономии, свойственной разве только мертвецам. Ассоциация с покойниками тут же натолкнула Саске на мысль о смерти мальчика, но, не успел он в полной мере ужаснуться ей, как мелкая судорога исказила лицо Наруто, убеждая Учиху в том, что тот жив. И Саске начал с силой трясти его за плечи – но он не приходил в себя. Тогда Саске ударил его раза три или четыре - толи от безысходности, толи от испуга. Но не случилось ничего. Лицо Наруто все так же уродовали судороги, и Саске казалось, что каждая мышца поочередно с непостижимой быстротой то напрягается, то расслабляется, но не в комплексе со всеми остальными, а самостоятельно, обособленно, создавая тем самым пугающие гримасы. А когда судороги заставляли приоткрываться глаза Узумаки, Саске видел его голубо-белые глазные яблоки, закатившиеся вверх – так, что только лишь краешек радужной оболочки был виден Учихе. И это было противно, как и розоватая пена, что потекла через мгновение из приоткрытого рта Наруто, и эти мерзкие гримасы, которые после не мучили Саске в кошмарах только лишь потому, что для него уже существовали кошмары страшнее. Он был совсем один посреди безлюдного пролеска с больным сверстником на руках, и что нужно было делать, он не представлял даже отдаленно, а потому просто звал Наруто иногда, когда ему казалось, что тот приходит в себя; иногда зачем-то вскакивал и метался возле бессознательного мальчишки, толи думая, что от этой беготни все каким-то чудесным образом завершится, толи пытаясь унять так подступающую от волнения к горлу тошноту. Пару раз он даже позвал на помощь. И со стороны все это казалось неким сатирическим представлением, нежели серьезным мгновением жизни. В который раз опускаясь перед Узумаки на колени и - в который раз - хватая его за плечи, Саске, повинуясь, скорее, шестому чувству, нежели прислушиваясь к голосу разума, перевернул Наруто на бок. Пена, скопившаяся во рту мальчика, тут же потекла на черную землю, оседая на ней, и только тогда Учихе пришла в голову мысль, что оттенок розового - должно быть, кровь. Наруто очень тихо захрипел, словно что-то мешало ему дышать, почти незаметно шевельнул кистью руки и затих… Прекратились судороги, а он сам, казалось, просто заснул - только все еще бледная кожа да запачканный в слюне рот мешали забыть о случившемся.
Саске присел на корточки рядом. Сперва хотел тронуть Узумаки за плечо – разбудить, но передумал и, обхватив колени руками, стал смирно ждать его пробуждения, заодно уверяя себя в том, что не произошло ничего особенного. Впрочем, в этом он нисколько не ошибался, и ничего особенного и вправду не произошло, потому что нельзя назвать особенным что-то, случающееся с завидным постоянством: раз в месяц, реже – раз в неделю или раз в полгода. Изредка поглядывая на казавшееся преисполненным усталостью лицо Наруто, Саске думал также о том, что более достойной причины для игнорирования всеми приютскими этого мальчишки и придумать было нельзя. И о том, что это очень логично. И совсем несправедливо.

У Наруто была эпилепсия.
Доставшаяся от родителей, которых он не знал, или полученная при родовой травме, она вошла в его жизнь еще в младенчестве и, так или иначе, не могла быть излечена до конца. С детства вынужденный сидеть на антиэпилептиках и все равно при этом подвергающийся частым припадкам, Узумаки в идеале не мог оставаться без присмотра, хотя на деле оставался без него постоянно. Как эпилептику, ему запрещались любые виды спорта, и все эти запреты, врачебные наставления Наруто ненавидел до глубины души, но беспрекословно им повиновался, потому что хорошо - пожалуй, даже слишком хорошо для ребенка - знал свою болезнь. Наследственная или приобретенная, эпилепсия не являлась смертельно-опасной, не передавалась никакими из изведанных человечеством путями – словом, не была страшной и ужасной карой Господней и, тем более, угрозой всего живого на планете. Единственным проявлением эпилепсии были изменения в поведении да случающиеся время от времени припадки. Они могли повторяться раз в месяц, раз в год, а могли и не докучать больному в течение нескольких десятков лет, но был для них всех один общий и крайне неприятный момент – они могли случиться где угодно и когда угодно. Как и у всех детей-эпилептиков, у Наруто они были довольно часты. И месяца не проходило без того, чтобы очередной приступ не застал его врасплох, а точнее – не застал врасплох всех тех, кто оказывался на собственное несчастье рядом, ведь сам эпилептик не мог запомнить припадков. До его начала, как сигнал тревоги, менялось поведение Наруто. Он становился раздражительнее или, напротив, впадал в уныние и апатию. Затем наступала слабость, а после кожа Узумаки становилась синюшной, потому что сокращалась вся поперечнополосатая и гладкая мускулатура. Потом начинались судороги: они могли быть большими и малыми; последние затрагивали лишь мускулатуру лица, а первые – все тело. И завершала сей неприятный процесс пена, вытекающая изо рта – то, что вызывало наибольшее отвращение у случайных свидетелей припадка. Еще до его начала сознание Наруто становилось спутанным, и порою многое из того, что происходило с ним еще задолго до начала припадка, он не мог вспомнить, а после пробуждения напоминал лунатика – не сразу включались в работу прерванные психические процессы. Именно поэтому, проснувшись спустя полчаса на коленях Саске, Наруто не только не помнил, что случилось в лесу, но и не понимал, где находится, кто сейчас рядом с ним, и от чего такая тяжелая усталость давит на его тело. Наивно глядя на Учиху, он, запинаясь, еле двигая языком, засыпал его вопросами. Саске подавленно молчал. Хотел бы он знать и сам.
Прошло еще некоторое время, прежде чем очи Узумаки прояснились, и сам он заговорил более осмысленно.
- Где я? – Задал для начала весьма распространенный в подобных ситуациях вопрос он и сам же на него ответил. – Все еще здесь…
Учиха кивнул, приподнимая Узумаки и помогая ему сесть при помощи очень нелепых объятий.
- А долго?.. Времени много прошло? – Вопросил Наруто, с необъяснимым пристрастием рассматривая темную землю и кривые кленовые корни. Бросив мимолетный взгляд чуть левее, он заметил влагу на земле, тут же понял, чем она является, и подавленным взглядом уставился на свои пыльные штаны, будто бы враз потеряв способность говорить.
- Я не знаю точно… - Произнес Саске, смиряя его сгорбленную фигуру растерянным взглядом. – Мне кажется – очень долго. Так что пошли. – И он, схватив Узумаки за руку, рывком поставил его на ноги.
Только лишь встал, Наруто почувствовал непреодолимое желание упасть обратно. Падая сперва в руки Учихи, а затем – вместе с ним на землю (потому что выдержать равную себе по весу тушу было чем-то совершенно невозможным для Саске после всех пережитых сегодня приключений), Наруто почувствовал, как от стыда за собственное бессилие и болезнь вот-вот расплачется, а осознав это, застыдился ко всему почему своей «девичьей натуры» и, как следствие, заплакать захотел еще сильнее. Надвигающееся эмоциональное расстройство остановил Учиха, во второй раз возвращая Узумаки положение, перпендикулярное земле.
- Что с тобой? – Прицепился затем с расспросами Саске, за руку утягивая его в сторону злополучной (потому как связанной в просветлившейся узумаковской памяти с галстучным типом) дороге. И, поскольку привязываться и «прицепляться» Саске умел отменно, Наруто вынужден был сказать, что после припадков, один из которых имел несчастье лицезреть Учиха, невероятная слабость во всем теле – обычное для него явление. Пройдя еще немного в каком-то пугающем, как показалось тогда Узумаки, молчании, он обратился к Саске, стараясь по возможности скрыть волнение в своем голосе и скрывая его очень дурно.
- Прости… - А это было самое распространенное в подобных ситуациях слово. Пожалуй, это было также самое распространенное слово в еще, по меньшей мере, сотне самых различных ситуациях…
- Ты о чем? – Спросил, без сомнения, понимающий, о чем он, Учиха.
- Прости за то, что видел… все. – Выдавил из себя Наруто довольно двусмысленную фразу. – Ну, вот это. – Добавил тихо, почти неслышно.
- А… - Саске даже остановился и повернулся к Узумаки лицом. Для того, должно быть, чтобы тот ни на секунду не усомнился в искренности следующих его слов. – Это ничего. Это просто…просто ничего. – И мягко улыбнулся.
И Наруто улыбнулся тоже. И тоже согласился с тем, что «это ничего»...
И, возможно, действительно не случилось ничего особенного в тот день для всего мира, но для Наруто он стал незабываем, потому что был осветлен одним из самых первых его счастливых воспоминаний.